На социо-культурном пространстве Европы начала XIX века Париж занимал совершенно особое место, конкурируя, пожалуй, только с Лондоном. Будучи столицей единого государства под сильной, централизованной властью, этот город еще при Луи XIV стал столицей духа, слова и вкуса, точкой притяжения для интеллигенции не только провинций, но и всего материка. Самый крупный город континента, Париж выполнял не только и не столько административную функцию, в отличие от Мадрида или Берлина (первый – столица феодальной аристократии, второй – столица военщины), но в первую очередь, культурную и, в определенном смысле – оппозиционную (после французской революции, к которой можно относиться по-разному, город «был заражен» идеями вольномыслия и стал своеобразным центром иммиграции прогрессивных деятелей). Об иммиграции следует сказать несколько подробнее – свобода самовыражения, предоставляемая французской столицей, манила наиболее одаренных провинциалов: так, Жерико и Каррель происходили из Руана, Тьер – из Марселя, Рабб – из Рье, Тьерри – из Блуа, Стендаль – из Гренобля. Мильн-Эдвардс приехал из Брюгге, и только Сотлэ был рожден в Париже…
Остальные крупные города Франции – Лион, Безансон, Лилль, были не больше, чем административными единицами, мало влияющими на культурную жизнь страны. Под обаяние Лютеции подпадали даже обитатели Альбиона, извечного соперника; так, маркиз Лаверак был очарован парижским лоском и писал: «Роскошь и блеск этого города завораживает… Лондон и Рим не знают подобного сочетания самых смелых мыслей и сильных чувств, что каждый день дарит Париж… Иногда кажется, что самый воздух здесь фосфоресцирует от избытка идей и чувственного накала, оттого любой иностранец, бросая последний взгляд на почтовую станцию Сен-Дени, понимает, что оставил кусочек сердца где-то между Большими Бульварами и Марсовым полем». В противоположность Лондону, стремительно становившимся индустриальным городом, Париж до конца правления Луи-Филиппа сохранял романтический хаос небольших магазинчиков, предлагающих в основном предметы роскоши, мелких лавочек и мастерских.
В то время, как англомания входила в моду на берегах Сены, в самой Англии присматривались к культуре соседа, с увлечением читали откровения романтиков и стремились превзойти их… Известно, что «Плот «Медузы»» Жерико вызвал восторг в Лондоне и Дублине, а стихотворные сборники де Ламартина выходили в Англии раньше, чем на родине поэта. Конечно, многие корифеи английского искусства, вроде Стаббса или Блэйка, были неприкрытыми франкофобами, но – не говорит ли это о скрытом страхе перед гением Лютеции?
Почему именно эпоха Июльской Монархии?
Если представить французское общество как некий алхимический котел, в котором на протяжении столетий, кипят, переплавляясь, различные элементы, эпоха Июля предстанет точкой наивысшей плотности трансформаций. В краткие, по историческим меркам сроки, Франция пережила революцию, террор, возвышение и падение бонапартистской диктатуры, и возвращение правящей династии. Старая, сословно-ограниченная мораль, безраздельно господствовавшая до 1789-го года, была безвозвратно уничтожена и, впитав опыт удач и поражений, общество формировало качественно новое мировоззрение на всех уровнях, аристократический кодекс чести уступал место буржуазно-прагматическому паттерну поведения, что было «первой ласточкой» технократического переворота. Но при этом в социуме продолжали существовать носители уходящей морали, что не могло не приводить к постоянным конфликтам, отраженным не только в литературе и искусстве, но, что главнее – в самих судьбах. К тому же, после уничтожения сословных перегородок, в эпоху Июльской монархии стала формироваться уникальная для того времени, специфическая социальная группа – интеллектуальная аристократия, «рыцарство пера», по меткому выражению Жиля Крошмора. Ее господство, увы, было недолгим – 1848 год и Вторая Империя положила конец существованию этого своеобразного страта; последним представителем «рыцарей пера» был умерший в 1851 году А.Марраст.
Эпоха Июля была последней страницей старого, не технизированного европейского бытия, со всеми отличительными чертами – небывалое оживление культурной жизни, поиск новых путей в искусстве, многообразие мнений и паттернов поведения, взаимопроникновение всех сфер общественной жизни. В этом – ее притягательность для историка и читателя.
При этом в величественных фигурах ученых, писателей и публицистов 1820-30-х годов особенно подкупает прямота, рыцарственность духа и верность чести. Зачастую нам, выросшим в атмосфере торжествующего эгоцентризма, сложновато понять причины, заставлявшие людей ставить на карту жизнь, но Честь и Долг для многих людей эпохи Реставрации не были пустыми словами. Разумеется, подлецов хватало во все времена, однако их «уравновешивали» благородные люди, судьба которых, впрочем, зачастую бывала трагична… Иногда при ознакомлении с биографическими очерками, ловишь себя на том, что читаешь настоящий мартиролог. Эта трагичность судеб «аристократов духа» и привлекает внимание
- участник сейчас на форуме
